Часть 3
СТРОФА ТРЕТЬЯ
Второй, из трех Духов
Громко всхрапнув, Скрудж проснулся и сел на кровати, стараясь собраться
с мыслями. На этот раз ему не надо было напоминать о том, что часы на
колокольне скоро пробьют Час Пополуночи. Он чувствовал, что проснулся как
раз вовремя, так как ему предстояла беседа со вторым Духом, который должен
был явиться к нему благодаря вмешательству в его дела Джейкоба Марли.
Однако, раздумывая над тем, с какой стороны кровати отдернется на этот раз
полог, Скрудж ощутил вдруг весьма неприятный холодок и поспешил сам, своими
руками, отбросить обе половинки полога, после чего улегся обратно на подушки
и окинул зорким взглядом комнату. Он твердо решил, что на этот раз не даст
застать себя врасплох и напугать и первый окликнет Духа.
Люди неробкого десятка, кои кичатся тем, что им сам черт не брат и они
видали виды, говорят обычно, когда хотят доказать свою удаль и
бесшабашность, что способны на все - от игры в орлянку до человекоубийства,
а между этими двумя крайностями лежит, как известно, довольно обширное поле
деятельности. Не ожидая от Скруджа столь высокой отваги, я должен все же
заверить вас, что он готов был встретиться лицом к лицу с самыми страшными
феноменами, и появление любых призраков - от грудных младенцев до носорогов
- не могло бы его теперь удивить.
Однако будучи готов почти ко всему, он менее всего был готов к полному
отсутствию чего бы то ни было, и потому, когда часы на колокольне пробили
час и никакого привидения не появилось, Скруджа затрясло как в лихорадке.
Прошло еще пять минут, десять, пятнадцать - ничего. Однако все это время
Скрудж, лежа на кровати, находился как бы в самом центре багрово-красного
сияния, которое лишь только часы пробили один раз, начало струиться
непонятно откуда, и именно потому, что это было всего-навсего сияние и
Скрудж не мог установить, откуда оно взялось и что означает, оно казалось
ему страшнее целой дюжины привидений. У него даже мелькнула ужасная мысль,
что он являет собой редчайший пример непроизвольного самовозгорания, но
лишен при этом утешения знать это наверняка. Наконец он подумал все же - как
вы или я подумали бы, без сомнения, с самого начала, ибо известно, что
только тот, кто не попадал в затруднительное положение, знает совершенно
точно, как при этом нужно поступать, и доведись ему, именно так бы,
разумеется, и поступил, - итак, повторяю, Скрудж подумал все же, наконец,
что источник призрачного света может находиться в соседней комнате, откуда,
если приглядеться внимательнее, этот свет и струился. Когда эта мысль
полностью проникла в его сознание, он тихонько сполз с кровати и, шаркая
туфлями, направился к двери. Лишь только рука его коснулась дверной щеколды,
какой-то незнакомый голос, назвав его по имени, повелел ему войти. Скрудж
повиновался.
Это была его собственная комната. Сомнений быть не могло. Но она
странно изменилась. Все стены и потолок были убраны живыми растениями, и
комната скорее походила на рощу. Яркие блестящие ягоды весело проглядывали в
зеленой листве. Свежие твердые листья остролиста, омелы и плюща так и
сверкали, словно маленькие зеркальца, развешенные на ветвях, а в камине
гудело такое жаркое пламя, какого и не снилось этой древней окаменелости,
пока она находилась во владении Скруджа и Марли и одну долгую зиму за другой
холодала без огня. На полу огромной грудой, напоминающей трон, были сложены
жареные индейки, гуси, куры, дичь, свиные окорока, большие куски говядины,
молочные поросята, гирлянды сосисок, жареные пирожки, плумпудинги, бочонки с
устрицами, горячие каштаны, румяные яблоки, сочные апельсины, ароматные
груши, громадные пироги с ливером и дымящиеся чаши с пуншем, душистые пары
которого стлались в воздухе, словно туман. И на этом возвышении
непринужденно и величаво восседал такой веселый и сияющий Великан, что
сердце радовалось при одном на него взгляде. В руке у него был факел,
несколько похожий по форме на рог изобилия, и он поднял его высоко над
головой, чтобы хорошенько осветить Скруджа, когда тот просунул голову в
дверь.
- Войди! - крикнул Скруджу Призрак. - Войди, и будем знакомы, старина!
Скрудж робко шагнул в комнату и стал, понурив голову, перед Призраком.
Скрудж был уже не прежний, угрюмый, Суровый, старик, и не решался поднять
глаза и встретить ясный и добрый взор Призрака.
- Я Дух Нынешних Святок, - сказал Призрак. - Взгляни на меня!
Скрудж почтительно повиновался. Дух был одет в простой темно-зеленый
балахон, или мантию, отороченную белым мехом. Одеяние это свободно и
небрежно спадало с его плеч, и широкая грудь великана была обнажена, словно
он хотел показать, что не нуждается ни в каких искусственных покровах и
защите. Ступни, видневшиеся из-под пышных складок мантии, были босы, и на
голове у Призрака тоже не было никакого убора, кроме венчика из остролиста,
на которых сверкали кое-где льдинки. Длинные темно-каштановые кудри
рассыпались по плечам, доброе открытое лицо улыбалось, глаза сияли, голос
звучал весело, и все - и жизнерадостный вид, и свободное обхождение, и
приветливо протянутая рука, - все в нем было приятно и непринужденно. На
поясе у Духа висели старинные ножны, но - пустые, без меча, да и сами ножны
были порядком изъедены ржавчиной.
- Ты ведь никогда еще не видал таких, как я! - воскликнул Дух.
- Никогда, - отвечал Скрудж.
- Никогда не общался с молодыми членами нашего семейства, из которых я
- самый младший? Я хочу сказать - с теми из моих старших братьев, которые
рождались в последние годы? - продолжал допрашивать Призрак.
- Как будто нет, - сказал Скрудж. - Боюсь, что нет. А у тебя много
братьев, Дух?
- Свыше тысячи восьмисот, - отвечал Дух.
- Вот так семейка! Изволь-ка ее прокормить! - пробормотал Скрудж.
Святочный Дух встал.
- Дух, - сказал Скрудж смиренно. - Веди меня куда хочешь. Прошлую ночь
я шел по принуждению и получил урок, который не пропал даром. Если этой
ночью ты тоже должен чему-нибудь научить меня, пусть и это послужит мне на
пользу.
- Коснись моей мантии.
Скрудж сделал, как ему было приказано, да уцепился за мантию покрепче.
Остролист, омела, красные ягоды, плющ, индейки, гуси, куры, битая
птица, свиные окорока, говяжьи туши, поросята, сосиски, устрицы, пироги,
пудинги, фрукты и чаши с пуншем - все исчезло в мгновение ока. А с ними
исчезла и комната, и пылающий камин, и багрово-красное сияние факела, и
ночной мрак, и вот уже Дух и Скрудж стояли на городской улице. Было утро,
рождественское утро и хороший крепкий мороз, и на улице звучала своеобразная
музыка, немного резкая, но приятная, - счищали снег с тротуаров и сгребали
его с крыш, к безумному восторгу мальчишек, смотревших, как, рассыпаясь
мельчайшей пылью, рушатся на землю снежные лавины.
На фоне ослепительно белого покрова, лежавшего на кровлях, и даже не
столь белоснежного - лежавшего на земле, стены домов казались сумрачными, а
окна - и того еще сумрачнее и темнее. Тяжелые колеса экипажей и фургонов
оставляли в снегу глубокие колеи, а на перекрестках больших улиц эти колеи,
скрещиваясь сотни раз, образовали в густом желтом крошеве талого снега
сложную сеть каналов, наполненных ледяной водой. Небо было хмуро, и улицы
тонули в пепельно-грязной мгле, похожей не то на изморозь, не то на пар и
оседавшей на землю темной, как сажа, росой, словно все печные трубы Англии
сговорились друг с другом - и ну дымить, кто во что горазд! Словом, ни сам
город, ни климат не располагали особенно к веселью, и тем не менее на улицах
было весело, - так весело, как не бывает, пожалуй, даже в самый погожий
летний день, когда солнце светит так ярко и воздух так свеж и чист.
А причина этого таилась в том, что люди, сгребавшие снег с крыш, полны
были бодрости и веселья. Они задорно перекликались друг с другом, а порой и
запускали в соседа снежком - куда менее опасным снарядом, чем те, что
слетают подчас с языка, - и весело хохотали, если снаряд попадал в цель, и
еще веселее - если он летел мимо. В курятных лавках двери были еще
наполовину открыты *, а прилавки фруктовых лавок переливались всеми цветами
радуги. Здесь стояли огромные круглые корзины с каштанами, похожие на
облаченные в жилеты животы веселых старых джентльменов. Они стояли,
привалясь к притолоке, а порой и совсем выкатывались за порог, словно
боялись задохнуться от полнокровия и пресыщения. Здесь были и румяные,
смуглолицые толстопузые испанские луковицы, гладкие и блестящие, словно
лоснящиеся от жира щеки испанских монахов. Лукаво и нахально они подмигивали
с полок пробегавшим мимо девушкам, которые с напускной застенчивостью
поглядывали украдкой на подвешенную к потолку веточку омелы *. Здесь были
яблоки и груши, уложенные в высоченные красочные пирамиды. Здесь были
гроздья винограда, развешенные тароватым хозяином лавки на самых видных
местах, дабы прохожие могли, любуясь ими, совершенно бесплатно глотать
слюнки. Здесь были груды орехов - коричневых, чуть подернутых пушком, - чей
свежий аромат воскрешал в памяти былые прогулки по лесу, когда так приятно
брести, утопая по щиколотку в опавшей листве, и слышать, как она шелестит
под ногой. Здесь были печеные яблоки, пухлые, глянцевито-коричневые, выгодно
оттенявшие яркую желтизну лимонов и апельсинов и всем своим аппетитным видом
настойчиво и пылко убеждавшие вас отнести их домой в бумажном пакете и
съесть на десерт. Даже золотые и серебряные рыбки, плававшие в большой чаше,
поставленной в центре всего этого великолепия, - даже эти хладнокровные
натуры понимали, казалось, что происходит нечто необычное, и, беззвучно
разевая рты, все, как одна, в каком-то бесстрастном экстазе описывали круг
за кругом внутри своего маленького замкнутого мирка.
А бакалейщики! О, у бакалейщиков всего одна или две ставни, быть может,
были сняты с окон, но чего-чего только не увидишь, заглянув туда! * И мало
того, что чашки весов так весело позванивали, ударяясь о прилавок, а бечевка
так стремительно разматывалась с катушки, а жестяные коробки так проворно
прыгали с полки на прилавок, словно это были мячики в руках самого опытного
жонглера, а смешанный аромат кофе и чая так приятно щекотал ноздри, а изюму
было столько и таких редкостных сортов, а миндаль был так ослепительно бел,
а палочки корицы - такие прямые и длинненькие, и все остальные пряности так
восхитительно пахли, а цукаты так соблазнительно просвечивали сквозь
покрывавшую их сахарную глазурь, что даже у самых равнодушных покупателей
начинало сосать под ложечкой! И мало того, что инжир был так мясист и сочен,
а вяленые сливы так стыдливо рдели и улыбались так кисло-сладко из своих
пышно разукрашенных коробок и все, решительно все выглядело так вкусно и так
нарядно в своем рождественском уборе... Самое главное заключалось все же в
том, что, невзирая на страшную спешку и нетерпение, которым все были
охвачены, невзирая на то, что покупатели то и дело натыкались друг на друга
в дверях - их плетеные корзинки только трещали, - и забывали покупки на
прилавке, и опрометью бросались за ними обратно, и совершали еще сотню
подобных промахов, - невзирая на это, все в предвкушении радостного дня
находились в самом праздничном, самом отличном расположении духа, а хозяин и
приказчики имели такой добродушный, приветливый вид, что блестящие
металлические пряжки в форме сердца, которыми были пристегнуты тесемки их
передников, можно было принять по ошибке за их собственные сердца,
выставленные наружу для всеобщего обозрения и на радость рождественским
галкам, дабы те могли поклевать их на святках *.
Но вот заблаговестили на колокольне, призывая всех добрых людей в храм
божий, и веселая, празднично разодетая толпа повалила по улицам. И тут же
изо всех переулков и закоулков потекло множество народу: это бедняки несли
своих рождественских гусей и уток в пекарни *. Вид этих бедных людей,
собравшихся попировать, должно быть очень заинтересовал Духа, ибо он
остановился вместе со Скруджем в дверях пекарни и, приподымая крышки с
проносимых мимо кастрюль, стал кропить на пищу маслом из своего светильника.
И, видно, это был совсем необычный светильник, так как стоило кому-нибудь
столкнуться в дверях и завязать перебранку, как Дух кропил из своего
светильника спорщиков и к ним тотчас возвращалось благодушие. Стыдно,
говорили они, ссориться в первый день рождества. И верно, еще бы не стыдно!
В положенное время колокольный звон утих, и двери пекарен закрылись, но
на тротуарах против подвальных окон пекарен появились проталины на снегу, от
которых шел такой пар, словно каменные плиты тротуаров тоже варились или
парились, и все это приятно свидетельствовало о том, что рождественские
обеды уже поставлены в печь.
- Чем это ты на них покропил? - спросил Скрудж Духа. - Может, это
придает какой-то особенный аромат кушаньям?
- Да, особенный.
- А ко всякому ли обеду он подойдет?
- К каждому, который подан на стол от чистого сердца, и особенно - к
обеду бедняка.
- Почему к обеду бедняка особенно?
- Потому что там он нужней всего.
- Дух, - сказал Скрудж после минутного раздумья, - дивлюсь я тому, что
именно ты, из всех существ, являющихся к нам из разных потусторонних сфер,
именно ты, Святочный Дух, хочешь во что бы то ни стало помешать этим людям
предаваться их невинным удовольствиям.
- Я? - вскричал Дух.
- Ты же хочешь лишить их возможности обедать каждый седьмой день недели
* - а у многих это единственный день, когда можно сказать, что они и впрямь
обедают. Разве не так?
- Я этого хочу? - повторил Дух.
- Ты же хлопочешь, чтобы по воскресеньям были закрыты все пекарни, -
сказал Скрудж. - А это то же самое.
- Я хлопочу? - снова возмутился Дух.
- Ну, прости, если я ошибся, но это делается твоим именем или, во
всяком случае, от имени твоей родни, - сказал Скрудж.
- Тут, на вашей грешной земле, - сказал Дух, - есть немало людей,
которые кичатся своей близостью к нам и, побуждаемые ненавистью, завистью,
гневом, гордыней, ханжеством и себялюбием, творят свои дурные дела,
прикрываясь нашим именем. Но эти люди столь же чужды нам, как если бы они
никогда и не рождались на свет. Запомни это и вини в их поступках только их
самих, а не нас.
Скрудж пообещал, что так он и будет поступать впредь, и они,
по-прежнему невидимые, перенеслись на глухую окраину города. Надо сказать,
что Дух обладал одним удивительным свойством, на которое Скрудж обратил
внимание, когда они еще находились возле пекарни: невзирая на свой
исполинский рост, этот Призрак чрезвычайно легко приспосабливался к любому
месту и стоял под самой низкой кровлей столь же непринужденно, как если бы
это были горделивые своды зала, и нисколько не терял при этом своего
неземного величия.
И то ли доброму Духу доставляло удовольствие проявлять эту свою
особенность, то ли он сделал это потому, что был по натуре великодушен и
добр и жалел бедняков, но только прямо к жилищу клерка - того самого, что
работал у Скруджа в конторе, - направился он и повлек Скруджа, крепко
уцепившегося за край его мантии, за собой. На пороге дома Боба Крэтчита Дух
остановился и с улыбкой окропил его жилище из своего светильника. Подумайте
только! Жилище Боба, который и получал-то всего каких-нибудь пятнадцать
"бобиков", сиречь шиллингов, в неделю! Боба, который по субботам клал в
карман всего-навсего пятнадцать материальных воплощений своего христианского
имени! И тем не менее святочный Дух удостоил своего благословения все его
четыре каморки.
Тут встала миссис Крэтчит, супруга мистера Крэтчита, в дешевом, дважды
перелицованном, но зато щедро отделанном лентами туалете - всего на шесть
пенсов ленты, а какой вид! - и расстелила на столе скатерть, в чем ей
оказала помощь Белинда Крэтчит, ее вторая дочка, тоже щедро отделанная
лентами, а юный Питер Крэтчит погрузил тем временем вилку в кастрюлю с
картофелем, и когда концы гигантского воротничка (эта личная собственность
Боба Крэтчита перешла по случаю великого праздника во владение его сына, и
прямого наследника) полезли от резкого движения ему в рот, почувствовал себя
таким франтом, что загорелся желанием немедленно щегольнуть своим
крахмальным бельем на великосветском гулянье в парке. Тут в комнату с визгом
ворвались еще двое Крэтчитов - младший сын и младшая дочка - и, захлебываясь
от восторга, оповестили, что возле пекарни пахнет жареным гусем и они сразу
по запаху учуяли, что это жарится их гусь. И зачарованные ослепительным
видением гуся, нафаршированного луком и шалфеем, они принялись плясать
вокруг стола, превознося до небес юного Пита Крэтчита, который тем временем
так усердно раздувал огонь в очаге (он ничуть не возомнил о себе лишнего,
несмотря на великолепие едва не задушившего его воротничка), что картофелины
в лениво булькавшей кастрюле стали вдруг подпрыгивать и стучаться изнутри о
крышку, требуя, чтобы их поскорее выпустили на волю и содрали с них шкурку.
- Куда это запропастился ваш бесценный папенька? - вопросила миссис
Крэтчит. - И ваш братец Малютка Тим! Да и Марте уже полчаса как надо бы
прийти. В прошлое рождество она не запаздывала так.
- Марта здесь, маменька, - произнесла молодая девушка, появляясь в
дверях.
- Марта здесь, маменька! - закричали младшие Крэтчиты. - Ура! А какой у
нас будет гусь, Марта!
- Господь с тобой, душа моя, где это ты нынче запропала! -
приветствовала дочку миссис Крэтчит и, расцеловав ее в обе щеки, хлопотливо
помогла ей освободиться от капора и шали.
- Вчера допоздна сидели, маменька, надо было закончить всю работу, -
отвечала девушка. - А сегодня все утро прибирались.
- Ладно! Слава богу, что пришла наконец! - сказала миссис Крэтчит. -
Садись поближе к огню, душенька моя, обогрейся.
- Нет, нет! Папенька идет! - запищали младшие Крэтчиты, которые
умудрялись поспевать решительно всюду. - Спрячься, Марта! Спрячься!
Марта, разумеется, спряталась, а в дверях появился сам отец семейства -
щуплый человечек в поношенном костюме, подштопанном и вычищенном сообразно
случаю, в теплом шарфе, свисавшем спереди фута на три, не считая бахромы, и
с Малюткой Тимом на плече. Бедняжка Тим держал в руке маленький костыль, а
ноги у него были в металлических шинах.
- А где же наша Марта? - вскричал Боб Крэтчит, озираясь по сторонам.
- Она не придет, - объявила миссис Крэтчит.
- Не придет? - повторил Боб Крэтчит упавшим голосом. А он-то мчался из
церкви, как кровный скакун с Малюткой Тимом в седле, и пришел домой галопом!
- Не придет к нам на первый день рождества?
Конечно, это была только шутка, но огорченный вид отца так растрогал
Марту, что она, не выдержав характера, выскочила из-за двери кладовой и
бросилась отцу на шею, а младшие Крэтчиты завладели Малюткой Тимом и
потащили его на кухню - послушать, как бурлит вода в котле, в котором
варится завернутый в салфетку пудинг.
- А как вел себя наш Малютка Тим? - осведомилась миссис Крэтчит,
вдоволь посмеявшись над доверчивостью мужа, в то время как тот радостно
расцеловался с дочкой.
- Это не ребенок, а чистое золото, - отвечал Боб. - Чистое золото. Он,
понимаешь ли, так часто остается один и все сидит себе и раздумывает, и до
такого иной раз додумается - просто диву даешься. Возвращаемся мы с ним
домой, а он вдруг и говорит мне: хорошо, дескать, что его видели в церкви.
Ведь он калека, и, верно, людям приятно, глядя на него, вспомнить в первый
день рождества, кто заставил хромых ходить и слепых сделал зрячими.
Голос Боба заметно дрогнул, когда он заговорил о своем маленьком
сыночке, а когда он прибавил, что Тим день ото дня становится все крепче и
здоровее, голос у него задрожал еще сильнее.
Боб не успел больше ничего сказать - раздался стук маленького
проворного костыля, и Малютка Тим, в сопровождении братца и сестрицы
возвратился к своей скамеечке у огня. Боб, подвернув обшлага (бедняга,
верно, думал, что им еще может что-нибудь повредить!), налил воды в кувшин,
добавил туда джина и несколько ломтиков лимона и принялся все это
старательно разбалтывать, а потом поставил греться на медленном огне. Тем
временем юный Питер и двое вездесущих младших Крэтчитов отправились за
гусем, с которым вскоре и возвратились в торжественной процессии.
Появление гуся произвело невообразимую суматоху. Можно было подумать,
что эта домашняя птица такой феномен, по сравнению с которым черный лебедь
самое заурядное явление. А впрочем, в этом бедном жилище гусь и впрямь был
диковинкой. Миссис Крэтчит подогрела подливку (приготовленную заранее в
маленькой кастрюльке), пока она не зашипела. Юный Питер с нечеловеческой
энергией принялся разминать картофель. Мисс Белинда добавила сахару в
яблочный соус. Марта обтерла горячие тарелки. Боб усадил Малютку Тима в
уголку, рядом с собой, а Крэтчиты младшие расставили для всех стулья, не
забыв при этом и себя, и застыли у стола на сторожевых постах, закупорив
себе ложками рты, дабы не попросить кусочек гуся, прежде чем до них дойдет
черед.
Но вот стол накрыт. Прочли молитву. Наступает томительная пауза. Все
затаили дыхание, а миссис Крэтчит, окинув испытующим взглядом лезвие ножа
для жаркого, приготовилась вонзить его в грудь птицы. Когда же нож вонзился,
и брызнул сок, и долгожданный фарш открылся взору, единодушный вздох
восторга пронесся над столом, и даже Малютка Тим, подстрекаемый младшими
Крэтчитами, постучал по столу рукояткой ножа и слабо пискнул:
- Ура!
Нет, не бывало еще на свете такого гуся! Боб решительно заявил, что
никогда не поверит, чтобы где-нибудь мог сыскаться другой такой
замечательный фаршированный гусь! Все наперебой восторгались его сочностью и
ароматом, а также величиной и дешевизной. С дополнением яблочного соуса и
картофельного пюре его вполне хватило на ужин для всей семьи. Да, в самом
деле, они даже не смогли его прикончить, как восхищенно заметила миссис
Крэтчит, обнаружив уцелевшую на блюде микроскопическую косточку. Однако
каждый был сыт, а младшие Крэтчиты не только наелись до отвала, но
перемазались луковой начинкой по самые брови. Но вот мисс Белинда сменила
тарелки, и миссис Крэтчит в полном одиночестве покинула комнату, дабы вынуть
пудинг из котла. Она так волновалась, что пожелала сделать это без
свидетелей.
А ну как пудинг не дошел! А ну как он развалится, когда его будут
выкладывать из формы! А ну как его стащили, пока они тут веселились и
уплетали гуся! Какой-нибудь злоумышленник мог ведь перелезть через забор,
забраться во двор и похитить пудинг с черного хода! Такие предположения
заставили младших Крэтчитов помертветь от страха. Словом, какие только ужасы
не полезли тут в голову!
Внимание! В комнату повалил пар! Это пудинг вынули из котла. Запахло,
как во время стирки! Это - от мокрой салфетки. Теперь пахнет как возле
трактира, когда рядом кондитерская, а в соседнем доме живет прачка! Ну,
конечно, - несут пудинг!
И вот появляется миссис Крэтчит - раскрасневшаяся, запыхавшаяся, но с
горделивой улыбкой на лице и с пудингом на блюде, - таким необычайно твердым
и крепким, что он более всего похож на рябое пушечное ядро. Пудинг охвачен
со всех сторон пламенем от горящего рома и украшен рождественской веткой
остролиста, воткнутой в самую его верхушку.
О дивный пудинг! Боб Крэтчит заявил, что за все время их брака миссис
Крэтчит еще ни разу ни в чем не удавалось достигнуть такого совершенства, а
миссис Крэтчит заявила, что теперь у нее на сердце полегчало, и она может
признаться, как грызло ее беспокойство - хватит ли муки. У каждого было что
сказать во славу пудинга, но никому и в голову не пришло не только сказать,
но хотя бы подумать, что это был очень маленький пудинг для такого большого
семейства. Это было бы просто кощунством. Да каждый из Крэтчитов сгорел бы
со стыда, если бы позволил себе подобный намек.
Но вот с обедом покончено, скатерть убрали со стола, в камине подмели,
разожгли огонь. Попробовали содержимое кувшина и признали его превосходным.
На столе появились яблоки и апельсины, а на угли высыпали полный совок
каштанов. Зятем все семейство собралось у камелька "в кружок", как выразился
Боб Крэтчит, имея в виду, должно быть, полукруг. По правую руку Боба
выстроилась в ряд вся коллекция фамильного хрусталя: два стакана и кружка с
отбитой ручкой.
Эти сосуды, впрочем, могли вмещать в себя горячую жидкость ничуть не
хуже каких-нибудь золотых кубков, и когда Боб наполнял их из кувшина, лицо
его сияло, а каштаны на огне шипели и лопались с веселым треском. Затем Боб
провозгласил:
- Веселых святок, друзья мои! И да благословит нас всех господь!
И все хором повторили его слова.
- Да осенит нас господь своею милостью! - промолвил и Малютка Тим,
когда все умолкли.
Он сидел на своей маленькой скамеечке, тесно прижавшись к отцу. Боб
любовно держал в руке его худенькую ручонку, словно боялся, что кто-то может
отнять у него сынишку, и хотел все время чувствовать его возле себя.
- Дух, - сказал Скрудж, охваченный сочувствием, которого никогда прежде
не испытывал. - Скажи мне, Малютка Тим будет жить?
- Я вижу пустую скамеечку возле этого нищего очага, - отвечал Дух. - И
костыль, оставшийся без хозяина, но хранимый с любовью. Если Будущее не
внесет в это изменений, ребенок умрет.
- Нет, нет! - вскричал Скрудж. - О нет! Добрый Дух, скажи, что судьба
пощадит его!
- Если Будущее не внесет в это изменений, - повторил Дух, - дитя не
доживет до следующих святок. Но что за беда? Если ему суждено умереть,
пускай себе умирает, и тем сократит излишек населения!
Услыхав, как Дух повторяет его собственные слова, Скрудж повесил
голову, терзаемый раскаянием и печалью.
- Человек! - сказал Дух, - Если в груди у тебя сердце, а не камень,
остерегись повторять эти злые и пошлые слова, пока тебе еще не дано узнать,
ЧТО есть излишек и ГДЕ он есть. Тебе ли решать, кто из людей должен жить и
кто - умереть? Быть может, ты сам в глазах небесного судии куда менее
достоин жизни, нежели миллионы таких, как ребенок этого бедняка. О боже!
Какая-то букашка, пристроившись на былинке, выносит приговор своим голодным
собратьям за то, что их так много расплодилось и копошится в пыли!
Скрудж согнулся под тяжестью этих укоров и потупился, трепеща. Но тут
же поспешно вскинул глаза, услыхав свое имя.
- За здоровье мистера Скруджа! - сказал Боб. - Я предлагаю тост за
мистера Скруджа, без которого не справить бы нам этого праздника.
- Скажешь тоже - не справить! - вскричала миссис Крэтчит, вспыхнув. -
Жаль, что его здесь нет. Я бы такой тост предложила за его здоровье, что,
пожалуй, ему не поздоровилось бы!
- Моя дорогая! - укорил ее Боб. - При детях! В такой день!
- Да уж воистину только ради этого великого дня можно пить за здоровье
такого гадкого, бесчувственного, жадного скареды, как мистер Скрудж, -
заявила миссис Крэтчит. - И ты сам это знаешь, Роберт! Никто не знает его
лучше, чем ты, бедняга!
- Моя дорогая, - кротко отвечал Боб. - Сегодня рождество.
- Так и быть, выпью за его здоровье ради тебя и ради праздника, -
сказала миссис Крэтчит. - Но только не ради него. Пусть себе живет и
здравствует. Пожелаем ему веселых святок и счастливого Нового года. То-то он
будет весел и счастлив, могу себе представить!
Вслед за матерью выпили и дети, но впервые за весь вечер они пили не от
всего сердца. Малютка Тим выпил последним - ему тоже был как-то не по душе
этот тост. Мистер Скрудж был злым гением этой семьи. Упоминание о нем черной
тенью легло на праздничное сборище, и добрых пять минут ничто не могло
прогнать эту мрачную тень.
Но когда она развеялась, им стало еще веселее, чем прежде, от одного
сознания, что со Скруджем-Сквалыжником на сей раз покончено. Боб рассказал,
какое он присмотрел для Питера местечко, - если дело выгорит, у них
прибавится целых пять шиллингов шесть пенсов в неделю. Крэтчиты младшие
помирали со смеху при одной мысли, что их Питер станет деловым человеком, а
сам юный Питер задумчиво уставился на огонь, устремив взгляд в узкую щель
между концами воротничка и словно прикидывая, куда предпочтитедьнее будет
поместить капитал, когда к нему начнут поступать такие несметные доходы. Тут
Марта, которая была отдана в обучение шляпной мастерице, принялась
рассказывать, какую ей приходится выполнять работу и по скольку часов
трудиться без передышки, и как она рада, что завтра можно подольше
поваляться в постели и хорошенько выспаться, благо праздник, и ее отпустили
на весь день, и как намедни она видела одну графиню и одного лорда и лорд
был "этакий невысокий, ну совсем как наш Питер". При этих словах Питер
подтянул свой воротничок так высоко, что, если бы вы при этом
присутствовали, вам, пожалуй, не удалось бы установить, есть ли у него
вообще голова. А тем временем каштаны и кувшин уже не раз обошли всех
вкруговую, и вот Малютка Тим тоненьким жалобным голоском затянул песенку о
маленьком мальчике, заблудившемся в буран, и спел ее, поверьте, превосходно.
Конечно, все это было довольно убого и заурядно, никто в этом семействе
не отличался красотой, никто не мог похвалиться хорошим костюмом, - насчет
одежды у них вообще было небогато, - башмаки у всех просили каши, а юный
Питер, судя по некоторым признакам, уже не раз имел случай познакомиться с
ссудной кассой. И тем не менее все здесь были счастливы, довольны друг
другом, рады празднику и благодарны судьбе, а когда они стали исчезать,
растворяясь в воздухе, лица их как-то особенно засветились, ибо Дух окропил
их на прощанье маслом из своего факела, и Скрудж не мог оторвать от них
глаз, а в особенности - от Малютки Тима.
Тем временем уже стемнело, и повалил довольно густой снег, и когда
Скрудж в сопровождении Духа снова очутился на улице, в каждом доме во всех
комнатах, от кухонь до гостиных, уже жарко пылали камины и в окнах заманчиво
мерцало их веселое пламя. Здесь дрожащие отблески огня на стекле говорили о
приготовлениях к уютному семейному обеду: у очага грелись тарелки, и чья-то
рука уже поднялась, чтобы задернуть бордовые портьеры и отгородиться от
холода и мрака. Там ребятишки гурьбой высыпали из дому прямо на снег
навстречу своим теткам и дядям, кузенам и кузинам, замужним сестрам и
женатым братьям, чтобы первыми их приветствовать. А вот на спущенных шторах
мелькают тени гостей. А вот кучка красивых девушек в теплых капорах и
меховых башмачках, щебеча без умолку, перебегает через дорогу к соседям, и
горе одинокому холостяку (очаровательным плутовкам это известно не хуже
нас), который увидит их разрумянившиеся от мороза щечки!
Право, глядя на всех этих людей, направлявшихся на дружеские сборища,
можно было подумать, что решительно все собрались в гости и ни в одном доме
не осталось хозяев, чтобы гостей принять. Но это было не так. Гостей
поджидали в каждом доме и то и дело подбрасывали угля в камин.
И как же ликовал Дух! Как радостно устремлялся он вперед, обнажив свою
широченную грудь, раскинув большие ладони и щедрой рукой разливая вокруг
бесхитростное и зажигательное веселье. Даже фонарщик, бежавший по сумрачной
улице, оставляя за собой дрожащую цепочку огней, и приодевшийся, чтобы потом
отправиться в, гости, громко рассмеялся, когда Дух пронесся мимо, хотя едва
ли могло прийти бедняге в голову, что кто-нибудь, кроме его собственного
праздничного настроения, составляет ему в эту минуту компанию.
И вдруг - а Дух хоть бы словом об этом предупредил - Скрудж увидел, что
они стоят среди пустынного и мрачного торфяного болота. Огромные
разбросанные в беспорядке каменные глыбы придавали болоту вид кладбища
каких-то гигантов. Отовсюду сочилась вода - вернее, могла бы сочиться, если
бы ее не сковал кругом, насколько хватал глаз, мороз, - и не росло ничего
кроме мха, дрока и колючей сорной травы. На западе, на горизонте,
закатившееся солнце оставило багрово-красную полосу, которая, словно чей-то
угрюмый глаз, взирала на это запустенье и, становясь все уже и уже,
померкла, наконец, слившись с сумраком беспросветной ночи.
- Где мы? - спросил Скрудж.
- Там, где живут рудокопы, которые трудятся в недрах земли, - отвечал
Дух. - Но и они не чуждаются меня. Смотри!
В оконце какой-то хибарки блеснул огонек, и они поспешно приблизились к
ней, пройдя сквозь глинобитную ограду. Их глазам предстала веселая компания,
собравшаяся у пылающего очага. Там сидели старые-престарые старик и старуха
со своими детьми, внуками и даже правнуками. Все они были одеты нарядно -
по-праздничному. Старик слабым, дрожащим голосом, то и дело заглушаемым
порывами ветра, проносившегося с завываньем над пустынным болотом, пел
рождественскую песнь, знакомую ему еще с детства, а все подхватывали хором
припев. И всякий раз, когда вокруг старика начинали звучать голоса, он
веселел, оживлялся, и голос его креп, а как только голоса стихали, и его
голос слабел и замирал.
Дух не замешкался у этой хижины, но, приказав Скруджу покрепче
ухватиться за его мантию, полетел дальше над болотом... Куда? Неужто к морю?
Да, к морю. Оглянувшись назад, Скрудж, к своему ужасу, увидел грозную гряду
скал - оставшийся позади берег. Его оглушил грохот волн. Пенясь, дробясь,
неистовствуя, они с ревом врывались в черные, ими же выдолбленные пещеры,
словно в ярости своей стремились раздробить землю.
В нескольких милях от берега, на угрюмом, затерянном в море утесе, о
который день за днем и год за годом разбивался свирепый прибой, стоял
одинокий маяк. Огромные груды морских водорослей облепили его подножье, а
буревестники (не порождение ли они ветра, как водоросли - порождение морских
глубин?) кружили над ним, взлетая и падая, подобно волнам, которые они
задевали крылом.
Но даже здесь двое людей, стороживших маяк, разожгли огонь в очаге, и
сквозь узкое окно в каменной толще стены пламя бросало яркий луч света на
бурное море. Протянув мозолистые руки над грубым столом, за которым они
сидели, сторожа обменялись рукопожатием, затем подняли тяжелые кружки с
грогом и пожелали друг другу веселого праздника, а старший, чье лицо,
подобно деревянной скульптуре на носу старого фрегата, носило следы жестокой
борьбы со стихией, затянул бодрую песню, звучавшую как рев морского прибоя.
И вот уже Дух устремился вперед, над черным бушующим морем. Все вперед
и вперед, пока - вдали от всех берегов, как сам он поведал Скруджу, - не
опустился вместе с ним на палубу корабля. Они переходили от одной темной и
сумрачной фигуры к другой, от кормчего у штурвала - к дозорному на носу, от
дозорного - к матросам, стоявшим на вахте, и каждый из этих людей либо
напевал тихонько рождественскую песнь, либо думал о наступивших святках,
либо вполголоса делился с товарищем воспоминаниями о том, как он праздновал
святки когда-то, и выражал надежду следующий праздник провести в кругу
семьи. И каждый, кто был на корабле, - спящий или бодрствующий, добрый или
злой, - нашел в этот день самые теплые слова для тех, кто был возле, и
вспомнил тех, кто и вдали был ему дорог, и порадовался, зная, что им тоже
отрадно вспоминать о нем. Словом, так или иначе, но каждый отметил в душе
этот великий день.
И каково же было удивление Скруджа, когда, прислушиваясь к завыванию
ветра и размышляя над суровой судьбой этих людей, которые неслись вперед во
мраке, скользя над бездонной пропастью, столь же неизведанной и
таинственной, как сама Смерть, - каково же было его удивление, когда,
погруженный в эти думы, он услышал вдруг веселый, заразительный смех. Но тут
его ждала еще большая неожиданность, ибо он узнал смех своего племянника и
обнаружил, что находится в светлой, просторной, хорошо натопленной комнате,
а Дух стоит рядом и с ласковой улыбкой смотрит не на кого другого, как все
на того же племянника!
- Ха-ха-ха! - заливался племянник Скруджа. - Ха-ха-ха!
Если вам, читатель, по какой-то невероятной случайности довелось
знавать человека, одаренного завидной способностью смеяться еще более
заразительно, чем племянник Скруджа, скажу одно: вам неслыханно повезло.
Представьте меня ему, и я буду очень дорожить этим знакомством.
Болезнь и скорбь легко передаются от человека к человеку, но все же нет
на земле ничего более заразительного, нежели смех и веселое расположение
духа, и я усматриваю в этом целесообразное, благородное и справедливое
устройство вещей в природе. Итак, племянник Скруджа покатывался со смеху,
держась за бока, тряся головой и строя самые уморительные гримасы, а его
жена, племянница Скруджа по мужу, глядя на него, смеялась столь же весело.
Да и гости не отставали от хозяев - и тоже хохотали во все горло:
- Ха-ха-ха-ха-ха!
- Он сказал, что святки - это вздор, чепуха, чтоб мне пропасть! -
кричал племянник Скруджа. - И ведь всерьез сказал, ей-богу!
- Да как ему не совестно, Фред! - с возмущением вскричала племянница.
Ох, уж эти женщины! Они никогда ничего не делают наполовину и судят обо всем
со всей решительностью.
Племянница Скруджа была очень хороша собой, - на редкость хороша.
Прелестное личико, наивно-удивленный взгляд, ямочки на щеках. Маленький
пухлый ротик казался созданным для поцелуев, как оно без сомнения и было.
Крошечные ямочки на подбородке появлялись и исчезали, когда она смеялась, и
ни одно существо на свете не обладало парой таких лучезарных глаз. Словом,
надо признаться, что она умела подзадорить, но и приласкать - тоже.
- Он забавный старый чудак, - сказал племянник Скруджа. - Не особенно
приветлив, конечно, ну что ж, его пороки несут в себе и наказание, и я ему
не судья.
- Он ведь очень богат, Фред, - заметила племянница. - По крайней мере
ты всегда мне это говорил.
- Да что с того, моя дорогая, - сказал племянник. - Его богатство ему
не впрок. Оно и людям не приносит добра и ему не доставляет радости. Он
лишил себя даже приятного сознания, что... ха-ха-ха!., что он может
когда-нибудь осчастливить своими деньгами нас.
- Терпеть я его не могу! - заявила племянница, и сестры племянницы, да
и все прочие дамы выразили совершенно такие же чувства.
- Ну, а по мне он ничего, - сказал племянник. - Мне жаль его, и я не
могу питать к нему неприязни, даже если б захотел. Кто страдает от его злых
причуд? Он сам - всегда и во всем. Вот, к примеру, он вбил себе в голову,
что не любит нас, и не пожелал прийти отобедать с нами. К чему это привело?
Лишился обеда, хотя и не бог весть какого.
- А я полагаю, что вовсе не плохого, - возразила племянница, и все
поддержали ее, а так как они только что отобедали и собрались у камина,
возле которого на столике уже горела лампа и был приготовлен десерт, то с
мнением их нельзя не считаться.
- Что ж, рад это слышать, - промолвил племянник Скруджа. - А то я не
очень-то верю в искусство молодых хозяюшек. А вы что скажете, Топпер?
Топпер, который совершенно явно имел виды на одну из сестер хозяйки,
отвечал, что всякий холостой мужчина - это жалкий отщепенец и не имеет права
высказывать суждение о таком предмете. При этих словах сестра племянницы -
не та, что с розами у корсажа, а пухленькая, с гофрированной кружевной
оборочкой у ворота, - залилась краской.
- Ну же, Фред, продолжай, - потребовала племянница Скруджа, хлопая в
ладоши. - Вечно он начнет рассказывать и не кончит! Такой нелепый человек!
Племянник Скруджа снова покатился со смеху, и так как смех его был
заразителен, все, как один, последовали его примеру, хотя пухленькая сестра
племянницы и старалась противостоять заразе, усиленно нюхая флакончик с
ароматическим уксусом.
- Я хотел только заметить, - сказал племянник Скруджа, - что его
антипатия к нам и нежелание повеселиться с нами вместе лишили его
возможности провести несколько часов в приятном обществе, что не причинило
бы ему вреда. Это, я думаю, во всяком случае приятнее, чем сидеть наедине со
своими мыслями в старой, заплесневелой конторе или в его замшелой квартире.
И я намерен приглашать его к нам каждый год, хочет он того или нет, потому
что мне его жаль. Он может до конца дней своих хулить святки, но
волей-неволей станет лучше судить о них, если из года в год я буду приходить
к нему и говорить от чистого сердца: "Как поживаете, дядюшка Скрудж?" Если
это расположит его хотя бы к тому, чтобы отписать в завещании своему бедному
клерку пятьдесят фунтов - с меня и того довольно. Мне, кстати, сдается, что
мои слова тронули его вчера.
Его слова тронули Скруджа! Такая нелепая фантазия дала повод к новому
взрыву смеха, но хозяину по причине его на редкость добродушного нрава было
совершенно все равно, над кем смеются гости, лишь бы они веселились от души,
и, стремясь поддержать их в этом настроении, он с довольным видом пустил
вкруговую бутылку вина.
Напившись чая, решили заняться музыкой. В этом семействе музыка была в
чести, и когда там принимались распевать песни на два, а то и на три голоса
с хором, можете мне поверить, что исполняли их со знанием дела. Особенно
отличался мистер Топпер, который очень усердно гудел басом, и при том без
особой даже натуги, так что лицо у него не багровело и на лбу не надувались
жилы. Племянница Скруджа недурно играла на арфе и в числе прочих музыкальных
пьес исполнила одну простенькую песенку (совсем пустячок, вы бы через две
минуты уже могли ее насвистать), которую певала когда-то одна маленькая
девочка, та, что приехала однажды вечером, чтобы увезти Скруджа из пансиона.
Это воспоминание воскресил в душе Скруджа Дух Прошлых Святок, и теперь,
когда Скрудж услыхал знакомую мелодию, картины былого снова ожили в его
памяти. Скрудж слушал, и сердце его смягчалось все более и более, и ему уже
казалось, что, внимай он чаще этим звукам в давно минувшие годы, и, быть
может, он всегда стремился бы только к добру на счастье себе и людям, и не
пришлось бы духу Джейкоба Марли вставать из могилы.
Однако не одной только музыке был посвящен этот вечер. Помузицировав,
принялись играть в фанты. Ведь так отрадно порой снова стать хоть на время
детьми! А особенно хорошо это на святках, когда мы празднуем рождение
божественного младенца. Впрочем, постойте! Сначала играли в жмурки. Ну,
конечно! И никто меня не убедит, что мистер Топпер действительно ничего не
видел. Да я скорее поверю, что у него была еще одна пара глаз - на пятках.
По-моему, они были в сговоре - он и племянник Скруджа. А Дух тоже был с ними
заодно. Если бы вы видели, как мистер Топпер припустился прямиком за
толстушкой с кружевной оборочкой, вы бы сами сказали, что это значит
чересчур уж рассчитывать на легковерие человеческой натуры. Опрокидывая
стулья, роняя каминные щипцы, налетая на фортепьяно, он неотступно гнался за
ней по пятам и чуть не задохся, запутавшись в портьерах! Он всегда
безошибочно знал, в каком конце комнаты находится пухленькая сестрица
хозяйки, и не желал ловить никого другого. Даже если бы вы нарочно поддались
ему (а кое-кто и пытался это проделать), он бы, для отвода глаз, пожалуй,
притворился, что хочет вас словить, - да только какой бы дурак ему поверил!
- и тотчас устремился бы в другом направлении - за пухлой сестрицей.
- Это нечестно! - восклицала она, и не раз, и оно в самом деле было
нечестно. Но как ни увертывалась она от него, как ни проскальзывала, шелестя
шелковыми юбками, перед самым его носом, ему все же удалось ее поймать, и
вот тут - когда он загнал ее в угол, откуда ей уже не было спасения, - вот
тут поведение его стало поистине чудовищным. Сколь гнусно было его
притворство, когда он делал вид, что не узнает ее и должен коснуться лент у
нее на голове и какого-то колечка на пальчике и какой-то цепочки на шее,
чтобы удостовериться, что это действительно она. Без сомнения, она не
преминула высказать ему свое мнение о нем, когда они, укрывшись за
портьерой, поверяли друг другу какие-то секреты, в то время как с
завязанными глазами бегал уже кто-то другой.
Племянница Скруджа не играла в жмурки. Ее удобно устроили в уютном
уголке, усадив в глубокое кресло и подставив под ноги скамеечку, причем Дух
и Скрудж оказались как раз за ее спиной. Но в фантах и она приняла участие,
а когда играли в "Любишь не любишь" - так находчиво придумывала ответы на
любую букву алфавита, что привела всех в неописуемый восторг. Столь же
блистательно отличилась она и в игре "Как, Когда, Где" и к тайной радости
племянника Скруджа совершенно затмила всех своих сестер, хотя они тоже были
весьма шустрые девицы, что охотно подтвердил бы вам мистер Топпер. Гостей
было человек двадцать, не меньше, и все - и молод и стар - принимали участие
в играх, а вместе с ними и Скрудж. В своем увлечении игрой он забывал, что
голос его беззвучен для ушей смертных, и не раз громко заявлял о своей
догадке, и она почти всегда оказывалась правильной, ибо самые острые иголки,
что выпускает уайтчеплская игольная фабрика, не могли бы сравниться по
остроте с умом Скруджа, за исключением, конечно, тех случаев, когда он
считал почему-либо необходимым прикидываться тупицей.
Такое его поведение пришлось, должно быть, Призраку по вкусу, ибо он
бросил на Скруджа довольно благосклонный взгляд. Скрудж принялся, как
ребенок, выпрашивать у него разрешения побыть с гостями, пока они не
отправятся по домам, но Дух отвечал, что это невозможно.
- Они затеяли новую игру! - молил Скрудж. - Ну хоть полчасика, Дух!
Только полчасика!
Игра называлась "Да и Нет". Племянник Скруджа должен был задрать
какой-нибудь предмет, а остальные - угадать, что он задумал. По условиям
игры он мог отвечать на все вопросы только "да" или "нет". Под перекрестным
огнем посыпавшихся на него вопросов удалось мало-помалу установить, что он
задумал некое животное, - ныне здравствующее животное, довольно противное
животное, свирепое животное, животное, которое порой ворчит, порой рычит, а
порой вроде бы разговаривает, и которое живет в Лондоне, и ходит по улицам,
и которое не водят на цепи и не показывают за деньги, и живет оно не в
зверинце, и мясом его не торгуют на рынке, и это не лошадь, и не осел, и не
корова, и не бык, и не тигр, и не собака, и не свинья и не кошка, и не
медведь. При каждом новом вопросе племянник Скруджа снова заливался хохотом
и в конце концов пришел в такой раж, что вскочил с дивана и начал от
восторга топать ногами. Тут пухленькая сестричка племянницы расхохоталась
вдруг так же неистово и воскликнула.
- Угадала! Я знаю, что вы задумали, Фред! Знак!
- Ну что? - закричал Фред.
- Это ваш дядюшка Скру-у-у-дж!
Да, так оно и было. Тут уж восторг стал всеобщим, хотя кое-кто нашел
нужным возразить, что на вопрос: "Это медведь?" - следовало ответить не
"нет", а "да", так как отрицательный ответ мог сбить с толку тех, кто уже
был близок к истине.
- Ну, мы так потешились насчет старика, - сказал племянник, - что было
бы черной неблагодарностью не выпить теперь за его здоровье. Прошу каждого
взять свой бокал глинтвейна. Предлагаю тост за дядюшку Скруджа!
- За дядюшку Скруджа! - закричали все.
- Пожелаем старику, где бы он сейчас ни находился, веселого рождества и
счастливого Нового года! - указал племянник. - Он не захотел принять от меня
этих пожеланий, но пусть они все же сбудутся. Итак, за дядюшку Скруджа!
А дядюшка Скрудж тем временем незаметно для себя так развеселился, и на
сердце у него стало так легко, что он непременно провозгласил бы тост за
здоровье всей честной компании, не подозревавшей о его присутствии, и
поблагодарил бы ее в своей ответной, хотя и беззвучной речи, если бы Дух дал
ему на это время. Но едва последнее слово слетело с уст племянника, как
видение исчезло, и Дух со Скруджем снова пустились в странствие.
Далеко-далеко лежал их путь, и немало посетили они жилищ, и немало
повидали отдаленных мест, и везде приносили людям радость и счастье. Дух
стоял у изголовья больного, и больной ободрялся и веселел; он приближался к
скитальцам, тоскующим на чужбине, и им казалось, что отчизна близко; к
изнемогающим в житейской борьбе - и они окрылялись новой надеждой; к
беднякам - и они обретали в себе богатство. В тюрьмах, больницах и
богадельнях, в убогих приютах нищеты - всюду, где суетность и жалкая земная
гордыня не закрывают сердца человека перед благодатным духом праздника, -
всюду давал он людям свое благословение и учил Скруджа заповедям милосердия.
Долго длилась эта ночь, если то была всею одна лишь ночь, в чем Скрудж
имел основания сомневаться, ибо ему казалось, что обе святочные недели
пролетели с тех пор, как он пустился с Духом в путь. И еще одну странность
заметил Скрудж: в то время как сам он внешне совсем не изменился, Призрак
старел у него на глазах. Скрудж давно уже видел происходящую в Духе
перемену, однако до поры до времени молчал. Но вот, покинув детский
праздник, устроенный в крещенский вечер, и очутившись вместе с Духом на
открытой равнине, он взглянул на него и заметил, что волосы его совсем
поседели.
- Скажи мне, разве жизнь духов так коротка? - спросил его тут Скрудж.
- Моя жизнь на этой планете быстротечна, - отвечал Дух. - И сегодня
ночью ей придет конец.
- Сегодня ночью? - вскричал Скрудж.
- Сегодня в полночь. Чу! Срок близится. В это мгновение часы на
колокольне пробили три четверти двенадцатого.
- Прости меня, если об этом нельзя спрашивать, - сказал Скрудж,
пристально глядя на мантию Духа. - Но мне чудится, что под твоим одеянием
скрыто нечто странное. Что это виднеется из-под края твоей одежды - птичья
лапа?
- Нет, даже на птичьей лапе больше мяса, чем на этих костях, -
последовал печальный ответ Духа. - Взгляни!
Он откинул край мантии, и глазам Скруджа предстали двое детей -
несчастные, заморенные, уродливые, жалкие и вместе с тем страшные. Стоя на
коленях, они припали к ногам Духа и уцепились за его мантию.
- О Человек, взгляни на них! - воскликнул Дух. - Взгляни же, взгляни на
них!
Это были мальчик и девочка. Тощие, мертвенно-бледные, в лохмотьях, они
глядели исподлобья, как волчата, в то же время распластываясь у ног Духа в
унизительной покорности. Нежная юность должна была бы цвести на этих щеках,
играя свежим румянцем, но чья-то дряхлая, морщинистая рука, подобно руке
времени, исказила, обезобразила их черты и иссушила кожу, обвисшую как
тряпка. То, что могло бы быть престолом ангелов, стало приютом демонов,
грозящих всему живому. За все века исполненной тайн истории мироздания
никакое унижение или извращение человеческой природы, никакие нарушения ее
законов не создавали, казалось, ничего столь чудовищного и отталкивающего,
как эти два уродца.
Скрудж отпрянул в ужасе. Когда эти несчастные создания столь внезапно
предстали перед ним, он хотел было сказать, что они очень славные дети, но
слова застряли у него в горле, как будто язык не пожелал принять участия в
такой вопиющей лжи.
- Это твои дети. Дух? - вот и все, что он нашел в себе силы произнести.
- Они - порождение Человека, - отвечал Дух, опуская глаза на детей. -
Но видишь, они припали к моим стопам, прося защиты от тех, кто их породил.
Имя мальчика - Невежество. Имя девочки - Нищета. Остерегайся обоих и всего,
что им сродни, но пуще всего берегись мальчишки, ибо на лбу у него начертано
"Гибель" и гибель он несет с собой, если эта надпись не будет стерта. Что ж,
отрицай это! - вскричал Дух, повернувшись в сторону города и простирая к
нему руку. -
Поноси тех, кто станет тебе это говорить! Используй невежество и нищету
в своих нечистых, своекорыстных целях! Увеличь их, умножь! И жди конца!
- Разве нет им помощи, нет пристанища? - воскликнул Скрудж.
- Разве нет у нас тюрем? - спросил Дух, повторяя собственные слова
Скруджа. - Разве нет у нас работных домов?
В это мгновение часы пробили полночь.
Скрудж оглянулся, ища Духа, но его уже не было. Когда двенадцатый удар
колокола прогудел в тишине, Скрудж вспомнил предсказание Джейкоба Марли и,
подняв глаза, увидел величественный Призрак, закутанный с ног до головы в
плащ с капюшоном и, подобно облаку или туману, плывший над землей к нему
навстречу.
